TENEBRITAS: КНИГА НОЧЕЙ / BOOK OF NIGHTS

П Р Е Д В А Р Е Н И Е ,

или

ИНВОКАЦИЯ К ЧИТАТЕЛЮ, ДАБЫ ОН ОТКРЫЛ

СВОЕ СЕРДЦЕ «ПРЕДУТРЕННИМ ПРОГУЛКАМ»

И НЕ КОРИЛ АВТОРА

Я раздвигаю темно-синий парчовый занавес с прицепленными тут и там сухими морскими звездами, и в полутьме , меж двух чадящих светильников, выступает вперед существо огромного роста. Бычья его голова косит и сверкает белком на львиную, а желтый безжалостный глаз наклоненной орлиной его головы вперился в мерцание языка огромной змеи, обвивающей тело этого существа. И лишь человечья его голова безучастно смотрит во тьму. Существо хлопает крыльями; в правой руке — свернутый папирус, в левой — ключ. Живот раздут как у беременной женщины и лоснится, отражая сполохи масляных светильников, окутанный клубами черного дыма, подобными грозовым облакам. Мерный звенящий гул расходится дребезжащими волнами, как кажется, из вздутого чрева — это за сценой жрец водит чем-то железным по краю огромного бронзового котла. С треском разрывается шар чрева, наземь шлепаются сгустки крови, и видно, что внутри борются две какие-то фигуры, скользкие и блестящие от слизи. В полутьме трудно разобрать, тела переплетены в смертельной схватке, но кажется, у них по четыре руки, а у одного голова льва. В руках их воинские орудия — вот булава; вот метательный диск — шестнадцатиконечная звезда, заключенная в круг; вот лепесток боевого топорика; а вот и сверкающий язык кинжала.

Сквозь нарастающий звон зрители вертят головами, их рты роняют имена знакомых божеств. Кто-то говорит — это Асклепий; рыжебородые приверженцы маздеизма — что это рождение Ахримана и Ормузда; каиниты — что это Каин и Авель, коих породил Адам Кадмон; поклонники Вишну — что это их бог побеждает демона Бали.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Пусть извинит читатель возможные неудобства прочтения и несвязность частей и не корит автора, как те два актера, что , отстегнув бутафорские руки, омывшись от крови и слизи, попрекали друг друга синяками и ссадинами, будто они и здесь, во чреве этого мира, продолжают свою бесконечную распрю.

Пусть невежды проклинают или поклоняются могущественному демону с варварским именем SENCELECEN SATISSE SINOITTIC; придет Мунтазар* и составит из этой анаграммы:

NECESSITAS ELECTIONIS NESCIT .* *

_______________
* Ожидаемый - арабск.
** Необходимость не знает выбора (лат.).

Х А Р У Т И М А Р У Т *

Какие-то жалобы, какие-то причитания в надежде на то, что молоко разольется и проникнет повсюду, изольется из опрокинутого кувшина и будет течь без конца, — и оно пролилось, они это поняли сразу, они ощутили — как если бы вдруг устыдившись отдернули руку — жгучие золотые яблоки, груди огненного Аль-Бурака**; их крылья дрожат, как крылья продрогшей птицы, и молоко Божественных Уст вот-вот обожжет их проклятьем, и они понесут ужасную кару и будут висеть в бездонном мраке колодца и запекшимися губами шептать прохладные имена чудеснейших дев, что были когда-то лишь грязью.

Ах, Соломон, Соломон, скажут они.

— Ох, этот Харут, висящий в моем бездонном колодце. . .

— Не называй меня так, прекрасная негритянка! Эти муки я терплю только из-за любви к тебе, а это открытое «А» ударяет меня по лицу больнее меча. Зови меня лучше: «Хэйрут».

_________________________

* По мусульманской легенде - ангелы, которых Всевышний подвесил вниз головой в бездонном колодце за любовь к смертным женщинам и разглашение божественных тайн.

** Аль-Бурак — сказочный конь, на котором Мохаммад совершил ночной полет из Мекки в Иерусалим. Иногда изображался с головой и грудью прекрасной пери.

Т О Р Г О В Е Ц Т Р Е Б У Х О Й

. . .А еще предсказываю судьбу людей, покупающих у меня говяжью печенку. Вот, к слову, этот желчный господин будет на днях убит любовником своей жены: он купил печень яловой телки (лопасть Юпитера с зазубринами, отросток Марса ярко-алый, впадина Сатурна грязно-коричневая, почти черная, а бугор Венеры с глубоким порезом). А вот служанка индокитайской наружности с желтовато-мутными глазами опиоманки покупает печень бычка-трехлетки для своего господина, будущего убийцы предыдущего покупателя-старика (об этом шепнули мне бескровные губы воротной вены) — бычка, забитого в момент нападения на фермершу, которая никак не хотела быть ни Пасифаей, ни Европой. . . А этот вот грязный мальчишка, стянувший только что заветренный кусок бычьей печенки, будет знаменитым матадором. Ведь это была печень самого Карланко, отправившего на тот свет и покалечившего с десяток тореро и не меньше дюжины пикадорских лошадей; беднягу забили на бойне, словно какого-то мужлана. Даже его исполинскую печень, похожую очертаниями на Африку из старинных атласов, никто не хотел покупать, и ее пришлось разрезать на четыре куска. . .

Подходите и вы к моему причудливому прилавку, достойному даггеротипной пластинки; здесь разложены груды печенок всех оттенков гематом, бланшей, фингалов и вчерашних побоев; печенок совершенной формы, будто это тела каких-то моллюсков вроде багрянки — подходите, красильщики, посмотрите на мой товар, усыпанный изумрудными и сапфировыми мухами, овеваемый их нетерпеливым жужжанием, похожим на гул марокканского рынка; мой прилавок, исчерченный криптограммами крови, — не напоминает ли вам сцену представления о казни мученика или эшафот, где глумливые римляне кромсают кротких святых, для которых это нечто вроде утонченного финального сеанса умерщвления плоти, а улыбки, расточаемые ими, навсегда лишают твердости их палачей. . .

Г О Р Б У Н

Нищий горбун, подперев собой красную кирпичную стену, пускает по ветру бриллиантовую паутинку слюны.

— Вы думаете, этот горб следствие того, что беременная мною нищенка свалилась с крутой лестницы, налакавшись вина в ненастную Рождественскую ночь. . . Ха, ха, ха! Нет! – кричал мерзкий горбун. — Мой горб — это невыразимая тайна философов! Застывшая судорога изначального ужаса. Вот так же и Соломон был изранен вашими смрадными взглядами, так что одежда его сразу превратилась в лохмотья, а голову он втянул в плечи, словно увенчанный тяжелым горбом…

Так кричал безобразный горбун, объевшись какого-то подозрительного зелья, которое он хранил в красивой китайской шкатулке.

Никто, даже мальчишки, не повернул головы в его сторону — все давно привыкли к сумасбродным выходкам уродца. И они не заметили, как странно вспыхнул в вечерних сумерках сказочный перстень, который горбун отирал о рукав, хлюпая лиловым от холода носом.

Г О Л О В А М А В Р А

...Ты топором

мне голову срубить обязан:

ведь рыцарским ты словом связан…

Пайен де Мезьер. «Мул без узды».

Подобно Сиду Испанскому озираю я куски поверженного престола, стоя на коленях в нетвердом смирении. Кто-то смотрит сверху с усмешкой. Губы , касаясь раковины уха, осторожно роняют клубок пестрых змей, быстро расползающихся во тьме лабиринта. «Юноша, где же твой меч? Моя голова готова украсить твой щит; что там у тебя? — ах, саламандра на пылающем колесе. . . Что ж. . . Вес моей тиары. . . эти зубчатые обручи — они как будто раскаленные и все время вращаются. . . И вот еще что: по здешним обычаям голову мавра подвешивают к лошадиному хвосту. (Смеется) О, эти варвары сущие дети. Не стоит смущаться — просто часть ритуала. . .» (Пробует остроту меча. На пальце выступает капля крови)

Я испрашиваю благословения, получив же его, целую перстень на облаченной в белую перчатку изящной руке. Змея ран вершит свое дело подобно молнии. Голову удобно держать, запустив пальцы в тугую и воздушную шапочку волос Черного Понтифика. Лошадь фыркает и переступает, оглядывается и задирает хвост, под которым мокро от крови. Герольды возглашают: «Черный Папа обезглавлен!»

Хор труб поднимает меня над городом, а сморщенный кривоногий маэстро Биберини, цепляясь за стремя, сыплет родовитыми фамилиями, чьи гербы он имел честь обновлять и перекраивать.

И лишь некий рыцарь грустно молчал из толпы, а вместе с ним молчала надменно голова Черного Папы, в правой четверти щита, над пронзенной стрелой белоснежной голубкой.

Н И Щ Е Н К А С О Л А Н Ж

Соланж была когда-то феей утренних пауков, предвестников Печали, как говорит поверье.

Жан Жене. «Нотр Дам де Флер».

— Под сомнительными лохмотьями этой нищенки скрываются совершенно удивительные вещи. . . По вечерам жук-навозник дарит ей платье, сотканное из звездной пыли, а болотные ужи сплетают для нее шевелящийся трон.

— Это было позавчера, когда Трубадур Галогеновых Излучений, идя на свет этого платья, натолкнулся на фальшивые лохмотья. . .

— Вчера водомерки принесли ей платье из лунного света, а веретеницы служили запястьями и ожерельями. . .

— Тише, вон паук облачает ее в чудесный наряд из паутины, в которую он поймал золото самого Солнца! А на голове у нее - шевелящаяся тиара из полозов. . .

Так перешептывались между собой ангелы, пока не кончилось время их стражи и им на смену не пришли подчиненные другого архонта. Они видели, как юная нищенка в сверкающем платье из солнечной паутины и в шипящей тиаре в сопровождении смутной галантной фигуры спустилась в лощину меж двух белых кипарисов — там, у источника, слышались звуки виолы и приятный голос пел сирвентес, пока все не заволокло клочьями предутреннего тумана.

А Н Г Е Л О З О Н О В О Й Д Ы Р Ы

Почему это у Луны такая испуганная гримаса? В час, когда ночные мотыльки в последний раз вздрагивают осыпавшимися крылышками, так и не сумев проникнуть сквозь оконное стекло, раскрывается смрадное небо, и тогда Луна ужасается — она делает это всякий раз, невольная соучастница преступлений.

Ангел Озоновой Дыры обнимает огромные каучуконосы, ласкает их, точно своих любовниц, а затем быстро пронзает длинным стеклянным клювом и пьет их белый тягучий сок. Индейцы бороро и аче в ужасе разбегаются и сходят с ума. Или он обнимает высокие кедры на вершинах гор с медными телами, тонкими иглами пальцев и твердыми чешуйчатыми грудями — и вдруг быстрая стеклянная трубка впивается в их вены, и жадный любовник втягивает в себя янтарную клейкую кровь. Он убивает своих избранниц краденой молнией, и они превращаются в онемевших вдов и не дают больше тени.

Луна боится всего, а еще больше она боится остаться без своей дозы, ведь этот ночной вор приносит ей души сумасшедших и сны лунатиков, благодаря которым она и существует, и помалкивает.

Опьянев от черной нефти и оранжевой магмы вулканов, завернувшись в тончайший смог и в меха дымов, он высыпает перед трясущейся Луной пригоршню душ сумасшедших, услужливо делает инъекцию. Только тогда, спрятав половину лица в подмышке ночи, Луна успокаивается немного и лукаво улыбается вслед проходимцу.

П Р Е Д И С Л О В И Е

и з

ТАИНСТВЕННОГО

«АТЛАСА ОБЕИХ ЛИВИЙ» ,

АВТОР КОЕГО НЕИЗВЕСТЕН

Доверься этому «Атласу», путник, как ты доверяешься току телесных соков, как мореход доверяется звездам и ветру, не будучи властен над ними, не зная их истинных предназначений; и хотя ты никуда не идешь, ты увидишь, сколь заманчивой и опасной дорогой ты движешься в поисках Истинной Ливии; и хотя ты никуда не идешь, тебе уже не свернуть с этой дороги, не выбраться из этого лабиринта через ту дверь, в которую ты вошел.

Словно мясник бычью печень, выкладываю я гордо свой «Атлас» для уловления истинных путников на самое видное место, хотя не всякий его заметит.

С Т Р А Ж И С Н А

Ночь Тыквы имеет быть приближающейся. Она неотвратима. Это завтра будут звучать хоры ангелов и святые всех конфессий с благостными и просветленными лицами будут вторить им в клубах ладана и стиракты, сжимая в зубах масляную просфору, — завтра, мой друг, завтра. . . Но та Ночь, о которой я говорю, — это Ночь Тыквенной Головы. Это ее грезы мы видим вокруг. Это мы — те Цезари и Отцы Августы, бестрепетно взирающие с динаров, пундионов и италианских исаров, коими оплачены и ладан, и стиракта, и замес для облаток — вся эта божественная суматоха. . . Пусть добрые святые поют свои гимны. Но вот что-то изменилось, в разорвавшейся дымке сна Голова пробуждается лишь на мгновение — и мы ловим эту минуту, — сон тает, блуждающий взгляд останавливается на нас. «О почтенная Голова! Мы не сон, не галлюцинация. Почтительно склонясь, мы ждем вашего минутного пробуждения. И хотя этот сон будет длиться еще целую вечность, знайте, что мы стоим рядом, охраняя покой спящего, отгоняя опахалами и алебардами гнусных призраков мрака, ожидая с минуты на минуту прибытия волшебника Протопласта, который торопится сюда с чудеснейшим фармаконом в черной склянке. Скоро, о Голова, вы избавитесь от этого наваждения. . .»

Нам только кажется или и вправду Спящий кивает в знак благодарности? Вновь свинцовый туман сна натекает вокруг Головы. Чудище с задней частью рыбы и передней частью свиньи, визжа, извиваясь, — отторгнуто прочь ударом пляжного зонта, а мы, смеясь, наделяем друг друга именами чудовищ.

С П Р И Н Ц П Ф Е Р Д И Н А Н Д

Вот из темноты появляется его тяжелое лицо, при определенном освещении разительно напоминающее лошадиную морду. Рука его сжимает в кармане плаща старинный мазрек*, магическую сирингу (приглушенный временем блеск никеля и подернутая темноватым флером поверхность стеклянного цилиндра).

Он пользуется струной** из деревянного чемоданчика, в котором хранятся сверкающие или уже потускневшие штучки альбионского зубодера. Невидимая кружевная мантия, вся изодранная в клочья, волочится по снегу. Кишечник вновь оживает, производя бесчисленные переливания в лабиринте своих эластических трубок. Спринц Пфердинанд выходит, когда стемнеет; снег поклоняется его величию. Спринц милостив к смертным; он движется уже в пределах Сакристии Ароматической Гексаграммы Кекуле и просит отлить ему литр sanguae draconis (у него нет времени на прилежное дистиллирование, возню с перегонным кубом: кровь дракона вполне подходящий алкагест).

Тело его, вновь ставшее смертным, покрыто твердым и легким доспехом пустоты и безразличия. Он проникает в жабры металлического червя, несущегося с огромной скоростью в подземных норах. Там, где червь вдыхает и выдыхает суетящихся смертных, нора залита светом, и подземные Нот и Борей, Зефир и Апелиот, благоухающие и зловонные, вьются вокруг колонн, исчезая и вновь появляясь из-за гудящих решеток. Аромат черной резины вдруг приносит откуда-то сверху ни с чем не сравнимый запах свежесрезанных лилий. Составитель «Универсальной таблицы гомологических рядов» отмечает, что этот аромат сравним лишь с тем взрывом цветочного запаха во рту, который символизирует начало Работы Света, когда внутри прозрачного цилиндра расцветает черно-красный червеобразный цветок, нехотя разворачивая рубиновые складки.

Из света подземной норы Пфердинанд поднимается к надземной тьме, налитой между стенами каменных зданий. Белый полиэтиленовый хурджин похрустывает телами стеклянных креветок, несущих свет, — товар настолько же редкий, насколько драгоценна сиринга в кармане плаща. О тонкопанцирные прозрачные креветки! вас истолкут в железной миске, и хруст стеклянной кутикулы напоминает те белые кристаллы, что я получу, выпаривая ваш призрачный сок, который мы извлекаем промывкой.

Взвесь же, сын мой, необходимое количество малиново-красного порошка. Возьми также нужную толику черно-коричневых кристаллов, испускающих фиолетовый дым. Смешай теперь белые кристаллы, полученные из призрачной слизи стеклянных креветок, с малиновым порошком до равномерного розового цвета. Добавь черных кристаллов и запечатай сосуд пробкой с отводом. Танец пены становится то бурым, то темно-оливковым — это место рождения Афродиты Эфиопской. (Кровь же дракона можно убрать в угол, в ней нет надобности, раз уж есть у нас сок стеклянных креветок.) Едкий дым из сосуда имеет свойство возбуждать перистальтику, и все, что там циркулирует, в нижних частях лабиринта, неминуемо будет исторгнуто гневными спазмами. Киммерийские тени уже покрыли стенки варочного сосуда, но по ним не определишь, как считают иные, готовность нашего магистерия. Лишь адепт знает, когда наступает готовность.

Разбавь до необходимой крепости, свей белое помело*** и отфильтруй раствор. Смени струну, и пусть теперь ее звук вольется в голубую ветку красного куста, в который ты помещен; почти черный побег в стеклянном цилиндре: вот он претерпевает странную инволюцию и втягивается внутрь голубой ветви. Морской анемон во рту выпускает щупальца-лепестки, касаясь нёба едким запахом свежесрезанных лилий и ирисов.

Есть сообщение о том, что крылья серафимов (по крайней мере, та пара, которой они закрывают глаза) напоминают сетчатые крылья древних насекомых. Их появление — … (далее неразборчиво ; обрыв рукописи).

__________________________________
* Мазрек – шприц (иврит).
** Струна – игла для инъекций.
*** Помело – здесь имеется в виду «метла» - ватный тампон для выборки раствора, накрученный на иглу.

M I R A C V L V M

Вдруг скиталица улетела, оставив у меня

на коленях – о мерзость! – отвратительную,

чудовищную личинку с человечьей головой!

Алоизиус Бертран. «Гаспар из тьмы».

Полоска лба, напоминающая повязку-диадему; под двумя ямками, истекающими тьмой, цвета мела скуластое лицо, перетянутое струной рта с лиловым пятном. Червеобразное тело кажется бутафорским, и это ощущение возрастает, когда сегменты, с виду матерчатые и обсыпанные бронзовой пудрой, приходят в движение: одни сокращаются, а другие вытягиваются; сокращаются и вытягиваются; и вновь сокращаются, и опять вытягиваются. . . Сцена затемнена. Посреди мрака лишь этот червь с неестественно улыбающейся женской головой. Замерев на мгновение в пыльной, пахнущей закулисной трухой тишине, он возобновляет свои отвратительно-грациозные эндосегментарные сокращения.

Колыхание тяжелых складок занавеса незаметно начинает сворачивать мрак сцены с обеих сторон: это гигантская Мадонна Мизерикордиа запахивает полы плаща, то ли взяв под особое покровительство это нелепое существо, то ли явив одну из своих тайн собравшимся здесь немногочисленным зрителям.

(Зрителей не видно в обволакивающей тьме; слышны лишь беспорядочные покашливания и треск вееров, — но эти звуки лишены всякого объема, они бесшумно падают в мягкую обивку кресел и черную вату воздуха.)

Ф Р А Г М Е Н Т А П О К Р И Ф А

Но сперва нужно избавиться от самой мысли,

что есть человеку тело отдельно от души его;

и сие сделаю я сам, печатая сатанинским

способом с помощью кислот, кои в Аду целебны

и благотворны, растворяя внешние покровы,

обнажая потаенное бесконечное.

Блэйк. The Marriage of Heaven & Hell.

. . .и, будучи объят пламенем, ты станешь легче пылинки и понесешься в прохладном вихре сквозь звездное небо, испытывая великую жажду. [. . . .] Когда камень станет на ощупь бархатом, а шерсть — древесной корой, и вкус земных блюд станет как песок и пакля, когда собственная кожа станет тесной одеждой, а одежду потеряешь в пути, — знай, что достиг пределов Аида. Тогда увидишь тонкое свечение тьмы и станешь сплетением восторгов. И будешь озираться по сторонам, словно Адам в Саду, и взглядом будешь чувствовать вкус, и собственное тело покажется странным и удивительным предметом; и станешь любой вещью, на какую посмотришь, и проникнешь в нее и будешь в безгрешном браке со всякой сутью любой вещи; и будешь одной природы с огнем и ледяным холодом; и будешь вдыхать бесконечно, а выдыхать со вздохами и сопеть, как Левиафан; и шепот будет как эхо медных чертогов, и не сможешь смотреть на свет дня, ибо тьма и без того будет давать много света; и будешь ребячлив как дитя, легок как кошка и неуклюж как слон и мудр как ангел Господень, и услышишь звуки дней творения в кромешной тишине, заткнув уши; и запечется рот твой, полопаются губы и язык будет как выброшенная на сушу рыба, и услышишь подземные воды мудрости, в мириады мириад раз превышающей человечью; и узнаешь язык всякой твари и камня, и цветка, и узнаешь корень всякого искусства и увидишь слово, из которого родились все языки, и прочтешь паутину паука и прожилки на крыле стрекозы, и будешь как алмаз с тысячью граней, молчание будет вразумительней слов, и будешь это молчанье жевать, словно краб, и оно изъязвит тебе рот и воспалит глаза [. . . .] и увидишь, как дух летает над водами, и ринешься, как он, в бездну. . .

Н А Г Р А Д А З А П Е Р С Т Е Н Ь
А М А Р Т У

Он проникает в тело стремительно и немного по-воровски, словно рука хирурга в плевральную полость. Для него любой из нас — рыба, проглотившая любимый перстень с сапфиром. Его дуновение заживляет надрез, будто и не было. В благодарность он дарит рыбе верхнюю часть человека, в то время как нижняя по-прежнему остается рыбьим хвостом: еще рано ступать по горячей Адамантной земле. Но ее скользкие складки манят людей-рыб, словно смятое платье Изольды, соскользнувшее в ручей и окруженное любопытными юными саламандрами с плюмажами жабр.

Амарту плывет в стеклянной лодке в обществе прекрасной женщины, а люди-рыбы вьются вокруг них в надежде сорвать с ее пальца колечко, когда она опустит руку в прозрачную воду, или бирюзовую серьгу из ее уха, когда она, склонившись над волнами, прислушивается к их плеску или к нашим молитвам. Но она лишь ловко отводит руку, откидывает голову и смеется. И смех этот ее прекрасен, как Адамантная земля, и ужасен, как железный крюк в желудке доверчивой рыбы.

ШЕЛКОВЫЙ ШАТЕР ДОКТОРА
ШИХАДИ

Шелковый шатер, пестрый и яркий, как платье блудницы, стоящей перед алтарем во время воскресной службы, чьи змеящиеся складки в густом приторном воздухе колышимы лишь взмахами кадила или отзываются на хлопанье кружевных крыльев священника, канючащего латинские и греческие заклинания; шелковый шатер, скрывающий вздутое чрево Мадонны дель Парто, чью фигуру, разодетую в шелк и бархат, увенчанную короной, несут участники праздничной процессии. Вкрадчивая рука манящим жестом приоткрывает полог шатра, предлагая войти внутрь: там, уперевшись одной из босых ног в острие клинка, а другой в яблоко грифа, раскачивается на кривой сабле доктор Шихади. Он пьет свой кофе и предлагает каждому вошедшему вытянуть карту из ветхой колоды Таро. Фигура засушенного доктора с усами барбуса и прозрачной бородкой растворяется, — последним исчезает усмехающееся лицо мумии. Спотыкаясь во тьме, вы пытаетесь ухватиться за что-нибудь, но руки скользят по бесстыдному шелку. Появляется фигура женщины с бородой огненно-рыжего цвета; тело ее, умащенное благовонным маслом, блестит и источает аромат, который, словно призма ученого-оптика, расщепляет голову зрителя на семь голов — он вертит ими в разные стороны, но, кроме освещенной тусклой жаровней фигуры женщины с бородой, взгляду не на чем остановиться; умащенное тело скользко даже для этих семи взглядов, и в них, как в волнах, играющих головой Орфея, оно начинает корчитья, извиваться, рождая из рта змеиную голову в форме наконечника копья. Сдавленные хрипы и утробное клокотанье выталкивают из глотки сияющую судорогу, которая становится толще и толще, — и вот рожден змей, обвивший свою родительницу пятнистыми кольцами, тысячью сверкающих чешуек. Женщина нежится в объятиях ужасного удава, исполняя колдовской танец под аккомпанемент железных колец на щиколотках, и голова змея скользит вниз по животу, дрожа раздвоенным язычком, увлекая сверкающее тело за собой в черную расселину полураскрытых бедер. И тотчас, едва змея исчезает, вверху, под самым шелковым небом, вспыхивает огненный обруч — и падает на танцовщицу, которая ловит его изгибом торса и вращает вокруг себя, приподняв руки. Пламя с шипением рассекает душную тьму, выписывая огненную восьмерку. Все семь голов заключенного в призму демона устремляют взгляды на эту живую молнию, огненный пояс, и лишь запах жженых волос заставляет вглядеться в фигуру вращательницы огня: не сгорела ли роскошная, выкрашенная хной борода? Но вместо женского тела — кости скелета, обтянутые палимпсестом сморщенной кожи: сомиты ребер, клешни ключиц, черные пещеры орбит, рот — будто вложили бусы в надкушенное ссохшееся яблоко… Скелет лихо вращает огненное колесо вокруг себя, воздев унизанные перстнями костяшек руки высоко над хохочущим черепом. Там, куда указывает палец Смерти, вверху, в колеснице, влекомой драконами, летит сам Гермес с кадуцеем в руке; он роняет венок на голову Смерти и вновь исчезает, проглоченный мраком. Огненный смерч скрывает глумливый оскал черепа, и откуда-то снизу вдруг ударяют струи источника, окутывая скелет столбом белого пара. Но вот опавшие было арки воды вздымаются вновь, и становится видно, что прекрасный Гермафродит с кожей, блистающей каплями влаги, вращает над головой огненный обруч, — он медленно отделяется от руки и, не прекращая своего вращения, поднимается вверх, где сквозь круглое отверстие купола мерцают искорки звезд. Шелковый сумрак вспыхивает сверху и снизу клубами яркого пламени, и зрители вынуждены броситься к фонтану, единственному источнику спасительной воды, в центре которого улыбается юный Гермафродит. Проваливаясь в чашу источника, зрители невольно припадают к стопам божества, уже непритворно надеясь найти спасение лишь у него, — никто не рискнул броситься прочь, сквозь огненную пелену пылающего шелка, боясь быть облепленным им, точно горящей нефтью.

О любопытный зритель! Вот тут-то прекрасный сын Кипрогенейи и герольда богов, вооружившись ржавым серпом, — тем самым, которым Кронос породил его мать и которым Персей аспектировал Пегаса, "отверзнув основанье главы аспидоносной" *, — этим вот самым серпом вскрывает он твою грудь (сколько клюквенного сока!) и вынимает твое искусственное сердце с нашитыми на него фальшивыми рубинами, этим вот серпом вскрывает его, извлекает червя и показывает тебе, сдабривая сию интроспективную гаруспицию детальным экскурсом в лабиринты гельминтологии, после чего гистрионическим жестом отправляет ужасного скребня в банку с раствором муравьиного альдегида, не забыв вывести на этикетке изящным почерком: Macrocanthorhynchus hirudinaceus. Редкостный, превосходный экземпляр! Прекрасные крючья, восхитительные лемниски! грациознейший хоботок! Давно не попадался такой красавец, настоящее украшение коллекции! И, вычистив твое сморщенное сердце, возвращает его на место, зашив рану ариадниной нитью.

Мокрый, испачканный гарью и угольной грязью, бредешь ты по пустырю сквозь ночную тьму, дождь и завесу то ли пара, то ли тумана. Хлопает полуоторванное полотнище: грубо намалеванное усмехающееся лицо мумии с усами барбуса и прозрачной бородкой. О ты, чудом уцелевший в этом пожаре, посмотри, что зажато в твоей руке, какая карта из ветхой колоды доктора Шихади?

___________